заботы да кредиты. Она тоже – обычная бесформенная тётка, спина круглым горбиком, всё, что с возрастом обвисает, – обвисло, не подвело. Но крепенькая и крутится деловито и энергично.

Из большой пляжной сумки она достаёт и расстилает салфетки, на салфетки ставит пластиковые коробки с колбасками, хлебом – всё уже нарезано и подготовлено, – разливает питьё по пластиковым стаканам, раздаёт вилки, потом снова роется: вот паэлья, желтоватая, с хвостиками креветок, жирная, остывшая, наверно. Вот ещё какой-то вариант тяжёлой еды с рисом – горошек, мясо. Она придвигает ему коробки, подсовывает то одно, то другое, и он всё это ест, много, как голодный, и она тоже наваливается, ест, насыщается посреди толпы, на пляже, сосредоточенно; со спины видно, как у неё шевелятся уши; пальцы у обоих в жиру, и они обтирают их припасёнными ею салфетками. Не улыбаются, не шутят.

А потом она собирает весь мусор назад в сумку, заворачивает и прячет пластик и шелуху, и они ложатся навзничь, на подстилку, рядом, наевшиеся, удовлетворённые, чужие мне люди, и лежат с закрытыми ртами, с закрытыми глазами, и в их закрытых, нелюдимых лицах ничего не прочесть.

И вдруг я вижу, что они сплели руки – пальцы в пальцы, в глухой любовный замок, в “твоя навеки”, в это небывалое “умерли в один день”, тесно, теснее всяких там Тристанов и Изольд, – те были стройные и златокудрые, и белая грудь холмом, и чудесные юношеские плечи, а тут что ж, тут только лысина, чёрная шерсть и комок немолодой плоти без каких-либо очертаний.

Они лежат, и океан шумит, и облака идут, и он крепко держит её обычные пальцы своей обычной пятернёй, красной, по-испански волосатой. Просто крепко держит, просто не отпускает, просто любит, просто всю, всегда, навсегда, навсегда, навсегда.

Тимур Валитов

Последний раунд

Ты кладёшь на стол письмо – на секунду не умею дышать, лезу в карман пиджака, чувствую пальцами конверт. Два письма в один день – почти не бывает: зная, какую новость принёс с собой, решаю молчать, слушаю тебя.

Ты говоришь, то и дело касаясь пальцами листа: отцу хуже; чувствуя близкий конец, он решил приехать. Давно куплен билет, и теплоход уже идёт через море: видимо, письмо задержалось, шло больше месяца; ты отправила ответ сегодня утром – ответ, конечно, ничего не изменит, но ты отчего-то уверена, что отец поднялся на борт, пусть и не дождавшись письма, и будет здесь в четверг.

Я не отвечаю – просто не знаю, как сказать. Не сразу замечаю, что в руке вилка, что на столе жаркое и лепёшка, что жаркое обжигает рот. Ты смотришь в окно, будто сквозь кирпич и бетон видишь море, видишь причал и, может, теплоход в двух днях отсюда: я понимаю, что молчать невозможно, и всё же молчу; ненавидя себя, набираю в рот мяса и радуюсь оттого, как горячо и больно щекам и языку.

Ты убираешь посуду – быстро, будто торопясь; всё время смотришь на меня – и иногда на дверцу буфета, за которой настойка и остатки вина. Ты ждёшь, пока я поставлю бокалы, кивну тебе на буфет, но я отворачиваюсь, гляжу, как по кастрюлям в раковине разбегается вода. Ты неуверенно встаёшь, тянешься к полке с бокалами, берёшься за ножки – и вдруг, испугавшись самой себя, достаёшь только один, ставишь передо мной и тихо спрашиваешь: настойка или вино. Я достаю вино, наливаю до половины, потом пододвигаю тебе: я не буду. Ухожу, чтобы умыться; слышу, как вино течёт в раковину; проходя мимо, вижу в кастрюлях бледно-розовое.

Тебе жарко, ты вся выходишь из-под одеяла, просишь открыть окно. Я как будто не слышу: ты отрываешься от кровати и, отворив окно воздуху, остаёшься у подоконника; ты уже не смотришь сквозь кварталы, словно давно разглядела теплоход и силуэт отца на палубе, – ты расправляешь на себе сорочку, и пальцы вдавливают, вдавливают шёлк в кожу и, кажется, вот-вот порвут его. Я удивляюсь тебе, я говорю тебе лечь, но ты уходишь от окна к столу и включаешь настольную лампу; ты садишься перечитывать письмо – и вдруг пиджак, наброшенный на стул, упирается тебе в плечо чем-то твёрдым. Ты опускаешь руку в карман – я успеваю в два шага и несильно бью тебя по запястью. Я переношу пиджак на кресло в кухне; ты следишь за тем, как я иду через комнату, – ты без слов говоришь: ты знаешь, что там, в кармане.

Ты не знаешь ничего. Ты ничего не знаешь.

Ты думаешь о других женщинах – о женщинах, кроме тебя. Ты видишь их ночь за ночью: всё в нас с тобою перепуталось, и сны, бывает, сходят не к тому или не к той. Когда мне снятся белые клумбы или пыльные улицы, которых назавтра не вспомню, когда снится мама, о которой наутро запрещу себе думать, – тогда ты смотришься в чужие спальни и сорочки, ты видишь губы, сложенные в поцелуе, и резкие движения, от которых сон становится тесным и душным. Пробудившись, ты не можешь заснуть – и смотришь остаток ночи в потолок: тогда до самого утра мне снится чернота – безо всякого значения и содержания. И наконец утро, всякий раз – одно и то же: порой не знаю, зачем просыпаться, если каждому дню начинаться с твоих бледных губ, с твоих выцветших глаз.

На рассвете ты уходишь в кухню, берёшься за кастрюли; я исчезаю из дома, ничего не съев и не сказав ни слова в оправдание. Да и какое оправдание? Вся моя жизнь – это ты и бесконечный бой: раунд за раундом. Удар за ударом – перед чемпионатом трижды в день, потом бег и брусья, а после – не единой мысли: тогда между мною и городом, от которого стараюсь бежать, пролегает не одно лишь море, но и глухая, непропускающая ни звука усталость. Иногда в каком-нибудь переулке, когда возвращаюсь домой, покажется знакомым крыльцо или трещины в оконной раме: следом промелькнут в памяти чётки из янтаря или край расшитого золотом покрывала – и, бывает, проступит сквозь сумерек родное лицо, такое печальное; тогда с особенной болью понимаю, как не хватает мамы. Бывает, привидится и отец: часто, когда ты злишься, черты лица складываются знакомым рисунком. (Стоило вспомнить отца – и словно сделался тяжелее конверт в кармане пиджака.)

Квартал до арены иду, неспособный остановить воспоминания. Шесть лет здесь, вдалеке от дома, – пускай теплоход пересекает это